Александр Харитановский "Человек с железным оленем" (Повесть о забытом подвиге) - Глава 5. Нет, Северный Парнас — это неплохо | Часть II. Лицом к Арктике
Содержание материала
Александр Харитановский "Человек с железным оленем" (Повесть о забытом подвиге)
Часть II. Лицом к Арктике
Глава 5. Нет, Северный Парнас — это неплохо
ЦИКЛОМЕТР отщелкал от морского берега немногим более сотни километров. Судя по карте, именно на этом расстоянии и находится село с многообещающим названием Русское устье. Но перед глазами снова чернеют лишь хорошо знакомые якутского типа срубы с плоскими крышами. Постучал в светящееся оконце.
Хлопнула дверь с нарисованным у притолоки черным крестом, на улицу вышла женщина. Глеб уставился на ее костюм: обыкновенная российская кацавейка и длинная широкая юбка. Он настолько уже привык к одеяниям из меха и ровдуги, что от неожиданности растерялся.
— Заходи, странник, гостем будешь, — пригласила женщина певучим голосом.
Глеб шагнул по пробитой в снегу лесенке в сени, а затем через порог в жилье.
В небольшой, единственной комнате горел в углу жирник. Стояли кровать, покрытая ситцевым лоскутным одеялом, стол и лавка.
— Нам еще лонись один якут из Казачьего баил, что "темир таба" — "железный олень" сюда идет, да мы не поверили, — произнесла женщина. — Ты у председателя был?
— Нет. А это далеко?
— Тамотка, — неопределенно махнула рукой хозяйка. — У церкви. Ступай за мной.
— Вот он, странник-то с колесницей! — представила она через пять минут гостя председателю — рослому черноволосому налитому силой человеку.
— Глебом Леонтьевичем Травиным величаешься? А я Егорий Щелканов, председатель охотничьей артели. Ты, Василиса, поди другим расскажи про новость, — обратился председатель к женщине, которая привела Глеба.
Вскоре в доме нельзя было протолкнуться. Набралось человек двадцать. Все в матерчатой одежде из ситца, сатина и даже из плиса. Ничего типичного северного, отмечал Глеб, кроме торбазов. Да и речь настоящая русская, только с каким-то старославянским выговором.
— Спрашиваешь, почто мы так баим, почто такую лопотинку и обутку носим? Так мы же Русское устье, — объяснял Егор Щелканов. — И никому толком не ведомо, когда мы пришли сюда. Бати, старики, говорят, что по преданию быдто с Лукоморья, с Белого моря то есть. Быдто еще при Иване Грозном по Студеному морю на кочах приплыли. И песни поем про Москву да про Володимир. Не веришь?.. Василиса, а ну спой про Володимир.
Женщина приподняла пестрый кашемировый платок, скинула его на плечи и, опустив глаза, затянула:
Ой да, солнышко-свет, ясный Володимир-град,
Терема твои из чиста серебра,
На них крыши златокованые.
Ох, да куда девал ты мово молодца,
Мово сокола перелетного!?
Уж такая доля разнесчастная,
Сиротинкой я осталась, одинокою,
Жалобилася и плакала,
Горючими слезами умываючись.
Ох, как худо мне одинокою
Без желанного, без мил-дружка.
Ой да, солнышко-свет, ясный Володимир-град,
Уж отдай ты мне мово Иванушку.
Глеб вслушивался в печальный певучий речитатив и представлял себе не бескрайнюю тундру, что раскинулась за стеной из струганного плавника, а псковские, не то вологодские, окруженные дремучими лесами, места. И мужики в подпоясанных ремешками широких портах, заправленных в пимы, и женщины в ярких сарафанах — все это коренное русское.
— А теперь, брат, рассказывай, что нового на белом свете есть.
Глеб, уписывавший за обе щеки лепешки из икры, поставленные предусмотрительной хозяйкой, запил угощение крепким дочерна кирпичным чаем и начал свой обычный рассказ про все, что знал о жизни в центре страны и на полярном побережье.
В этом русском сельце, закинутом еще в старину за Полярный круг, сохранилось почти все как в родном краю Жители его даже обличием не разнились от своих далеких земляков. Удивительно! Ведь казакам-землепроходцам, которые оседали в сибирских краях, приходилось, как правило, брать в жены местных женщин. Так, например, появились на Камчатке камчадалы, живущие в прибрежных и центральных районах полуострова. Многие думают, что это национальность, в действительности же, они — потомки от смешанных браков казаков и других русских служилых людей с ительменами, эвенами и коряками. Язык у камчадалов русский со своеобразным цокающим выговором, а внешне они напоминают коренных обитателей этой земли. Так же и в других районах Севера... А в Русском устье жили настоящие русские. Надо полагать, переселенцы, двигавшиеся сюда в старину, перебирались на новые земли капитально, захватив с собой семьи, а женщины лучше умеют хранить бытовой уклад, чем мужчины. Судя по тому, что на северных берегах Индигирки подобных русских селений насчитывается порядочно, переселение было по тому времени значительным. Мало вероятно, чтобы оно производилось на традиционных русских телегах, а на судах можно сюда было попасть из России лишь Северным морским путем. Работники Севморпути в 1940 году обнаружили на острове Фаддея, а несколько позже на берегу залива Симса, то есть в местах, расположенных юго-восточнее мыса Челюскина (!), остатки старинных судов, потерпевших крушение. Там нашли много вещей, оловянную посуду, пищали, стрелы, компас, шерстяные и шелковые ткани... На берегу залива Симса сохранилась избушка, в которой лежали скелеты владельцев этого добра, из них один женский... Короче, задолго до "Беги" путь вокруг Таймыра использовался русскими мореходами. Этот северный проход, признанный Чорденшельдом в канун XX века "непрактичным", считался вполне практичным еще на Руси до петровско-ломоносовских времен... Кто знает, возможно, загадочная находка на острове Фаддея как раз и связана с переселением русских жителей с беломорских берегов на Лену и Индигирку.
Естественно, наш спортсмен не мог не удивляться Русскому устью, быту его жителей, уменью стряпать традиционные русские пироги и оладьи из... рыбьего теста и икры, использовать для приправы тундровый "овощ", так называемую макаршу — траву с мучнистым корнем.
В селе насчитывалось пятнадцать домишек — "дымов", все окнами на юг. Имелась тут и школа, в которой занималось двенадцать мальчиков и девочек. Глеб даже преподал им несколько уроков географии — учитель был в отъезде. И как знать, возможно, кто-либо из этих малышей, наслушавшись тогда о стране вулканов Камчатке, о тайнах озера Байкал, о просторах полуспящих пустынь, сейчас сам учит ребятишек увлекательной науке — географии...
Была в селе и метеостанция, вернее оборудование для нее. Ждали специалиста.
Русско-устьинцы одними из первых на побережье объединились в артель, выбрав председателем бывалого человека, незаурядного охотника-следопыта Егора Щелканова. Хозяйство немалое. Пасти, принадлежавшие артели, раскинулись по обе стороны побережья от Индигирки на шестьсот километров. На восток они тянулись до самой Колымы. При выезде на осмотр ловушек охотник собирался на месяц. В нарту клал мороженую сельдь в расчете — по две штуки на каждую собаку в день и чуть больше — себе. Месяц трудился в пургу, в мороз, в темень, а привозил иногда всего два-три песца... Летом — рыбалка и так называемое гусевание — отстрел гусей. Когда-то их заготавливали тысячами в период линьки, загоняя бескрылых, как рыбу, в сети и охотясь... палками. Добывали еще по берегам мамонтовую кость. Бывает в вечной мерзлоте тут обнажаются целые кладбища мамонтов. Но не всегда вовремя заметишь — унесет река в океан или похоронит на дне. Такие кладбища дали повод сочинить легенду о мамонте- подземном звере. "Когда идет он, то земля и лед вспучиваются буграми. А как дыхнет воздуха — так смерть".... Сами русско-устьинцы из мамонтовой кости ничего не вырезали, разве что грузила для сетей — клык тяжел.
* * *
После русско-устьинского сельсовета Булунского округа регистрационная печать в паспорте будет поставлена в Уэлене. Последний участок арктической трассы наш велосипедист прошел большей частью... морем.
"Щелканов подарил Травину небольшую нарту"
"По пути на Чукотку зайти на Медвежьи острова, а ее ли удастся — на остров Врангеля", — так коротко выглядел план, которым Травин поделился с Егором Щелкановым. Тот не выразил особого удивления. Индигирские охотники бывали на Ляховских островах и на Медвежьих. Но для страховки — не исключалась возможность зимовки во льдах — Щелканов подарил Травину небольшую нарту с упряжкой в десять собак, на которую погрузили запас мороженой рыбы. Собак Глеб надеялся кормить, как и себя, охотой. Русско-устьинцы дали спортсмену и нартовый чум — своеобразный меховой чехол для клади, который при случае мог служить спальным мешком.
Берег Восточно-Сибирского моря к востоку от Индигирки — скалистый и без поселений. Травин ехал мысом. Плотно убитый ветрами снег хорошо держал велосипед, позади бежала прихваченная за пояс длинной веревкой упряжка.
С юго-запада, почти параллельно побережью, тянулась цепь гор, местами подходившая вплотную к морю, обрываясь в него крутыми скалами. Такие "недоступы" Глеб огибал по прибрежному льду.
Так было и на этот раз. К береговой полосе вел удобный пологий скат. "Что ж, начнем спуск", — решил спортсмен. И вдруг почувствовал, что летит куда-то в тартарары...
Очнулся — все замыто снегом: ни нарты, ни велосипеда, ни собак. Сугроб по горло, а перед глазами крутая стена высотой метров в десять. Сорвался с обрыва: ветер намел на обрезе берега снежный карниз, очертания которого сливались с застывшим морем. Еще повезло! Лавина пухлого снега вместе с путешественником оторвалась от скалы и в момент падения на лед послужила своеобразным амортизатором: снег разбился, а человек сверху — и цел.
Куда же его занесло? По карте место называется Северный Парнас. Однако ничего поэтического в своем положении спортсмен не находил: поломана нарта, разорвана упряжь, ушибы. Собак не видать... Начал торопливо разрывать сугроб, нашел пять псов, остальных придавило.
"Хорош Парнас!" — велосипедист окинул взглядом мыс, а потом огромную, расстилавшуюся к северу, ледяную пустыню. Хотя "пустыня" — это, пожалуй, не то, скорее — горная страна. Хребты полузаснеженного всторошенного льда поднимались высоко к небу. Безмолвные, они напоминали фантастические развалины какого-то древнего города — своеобразной арктической Атлантиды. Сверху, из бездонных глубин вселенной, спадали на них самоцветные покрывала северного сияния. Колыхались бесчисленные бледно-зеленые, розовые и серебристые занавеси, то тончайшие, как батист, то подобные тяжелому бархату. Все переливалось, горело, перемещалось в пространстве, подчиняясь своему особому космическому ритму.
Выразителен язык неповторимой северной красоты, доступной еще не многим и почти не воспетой поэтами. Силу вселяет она, удивительную гордость и преклонение перед человеческой настойчивостью, умом и прозорливостью. Той прозорливостью, которая дала Фритьофу Нансену основание назвать Арктику страной будущего. Это "будущее" в нашей стране уже превращается в явь!
Вроде бы и боль полегчала и спорилась починка нарты, "Нет, "Северный Парнас", в конце концов, совсем неплохое название. — Глеб снова уткнулся в карту. — Но кто именовал здешние реки: Блудная, Волчья, Вшивая?.. "Парнас" — и вдруг рядом "Вшивая"...
Шел март, но весны в Восточно-Сибирском море еще не чувствовалось. После аварии. Травин направился прямиком к Медвежьему архипелагу. Он двигался вблизи мест, где мореплаватели в течение двух веков искали загадочный остров, открытый в 1764 году сержантом-гидрографом Степаном Андреевым, современником купца-морехода Санникова — первооткрывателя еще более легендарной земли.
Нет, не чувствовалось весны. Воздвигнутые полярными ветрами и морозами, облицованные солнечной глазурью, ледяные скалы непрерывными грядами тянулись в северо-восточном направлении. Велосипедисту же необходимо двигаться строго на восток. В поисках перевалов ему приходилось иногда уклоняться на многие километры в океан, а затем опять возвращаться уже по другой стороне "хребта", чтобы не сбиться с курса. Утешало лишь то, что между айсбергами встречались поля ровного льда по десять-пятнадцать километров шириной, удобные для проезда на велосипеде. Опасны трещины — замаскированные сверху снегом, они представляли настоящие ловушки. В одной из них Глеб побывал. Выручила оригинальная "техника безопасности", придуманная им еще после купания в Пясине. Выезжая в море, он закреплял на велосипеде веревку, а другой конец ее перехватывал петлей через плечо. "В случае, если провалюсь, — рассуждал спортсмен, — машина задержится на льду, в сугробе".
Велосипеду он предназначал роль якоря: якорь маленький, а держит большое судно.
Испытать "технику" пришлось только однажды. Сработала она, правда, несколько по-иному: велосипед застрял рамой между краями трещины, а Глеб, мотнувшись маятником между трехметровыми ледяными стенками, повис над водой. Опомнившись, он в несколько приемов выбрался по веревке наверх. Вряд ли необходимо говорить здесь о его переживаниях.
* * *
Через месяц после выхода из Русского устья велосипедист увидал скалистый массив острова Четырехстолбового, одного из южных в группе Медвежьих. На его восточном берегу возвышаются четыре гигантских камня, вытесанных ветрами и морозами из гранита. Проезжая вблизи крайнего "столба", спортсмен на высокой, свободной от снега площадке заметил необычные предметы: корабельный топор, четыре фарфоровые чашечки и бутылку — традиционный конверт морских следопытов. Внутри белела бумажка с ясной надписью крупными латинскими буквами: "Амундсен".
Около острова в 1924–25 гг. провело десять месяцев экспедиционное судно Руала Амундсена "Мод" под командованием известного норвежского ученого и мореплавателя профессора Харальда Свердрупа. Вещи, по-видимому, принадлежали этой экспедиции. Любопытно заметить, что именно в то самое время, то есть весной 1931 года, когда советский спортсмен Травин рассматривал находку на Четырехстолбовом, Харальд Свердруп готовил в США подводную лодку "Наутилус" к первому в истории подводному арктическому плаванию. Экспедиция, увы, оказалась неудачной. "И разве не может случиться, что следующая подводная лодка, которая сделает попытку нырнуть под полярные льды, будут принадлежать СССР!" писал несколько позже этот выдающийся полярный исследователь. Он оказался прозорлив. В конце 1958 года в Баренцовом море, то есть почти в тех же водах, где плавал "Наутилус", успешно работал первый в мире советский научно-исследовательский подводный корабль "Северянка"...
Глеб не тронул находки. И, следуя обычаю, оставил там же стеклянный флакон с запиской о проделанном им спортивном маршруте.
Скатившись на морской лед, Травин продолжал путь и на второй день заметил впереди себя человека. Мир поистине тесен... Егор Щелканов был прав — человек представился как охотник с Индигирки. Приехал промышлять тюленей, сейчас проводит вокруг Четырехстолбового разведку. Промышленник был из "культурных", называл велосипедиста на "вы" и умел читать.
— Как вас сюда занесло? — удивился он — На Четырехстолбовой с Камчатки?.. Чудеса. И сейчас куда?
— На Камчатку.
— Сколько же вы проехали?
— Судя по циклометру, за семидесятую тысячу перевалило... Посоветуйте, как ближе на Колыму пройти?
— Зачем вам на Колыму? Это же громадный крюк. Следуйте прямо на Чаунскую губу, — советовал охотник. Там, на мысе Певек, открылась фактория.
При расставании индигирец, в память о встрече, подарил велосипедисту серебряную ложку, хранящуюся в семье Травиных по сию пору.
