Завойко С. В. Тогда мы были молоды (воспоминания Степана Завойко — сына губернатора Камчатки в 1850–1855 годах В. С. Завойко) - Глава III
Содержание материала
Глава III
Перейду к личным своим воспоминаниям за это же время.
Мы с братом приехали в Камчатку уже совершенно грамотными и уже читали и писали, хотя мне было 6 лет, а брату моему 8 лет. Мать моя лично занималась с нами русским и французским языками, законом Божиим и теорией. (Я помню, что, когда мне было 8 лет, я уже прочел всю русскую историю Игнатовой и одной из моих любимых игр было нашествие на Россию татар. Русских и татар изображали оловянные солдатики разной величины, которых прислала нам бабушка, мать моей матери, жена директора училища правоведения баронесса Врангель.)
Я из книг строил на полу в зале города русские, которые занимали солдаты; другие солдаты нападали, а русские защищались. Каждый город носил соответствующее название, города татарами разбивались, но так как я был русский, то война эта в конце концов оканчивалась русскою победою.
Затем приглашали к нам с братом и других учителей из служащих, так как матери, благодаря ежегодно увеличивающемуся семейству, не было времени заниматься с нами. Французским языком с нами занимался чиновник (фамилия в рукописи неразборчива. — В. М.), а математикой — штурманский поручик Больчунин10. Он занимался с нами каждый день, и занимался хорошо часа по два, по три в день с 8 часов утра. Ходил он давать нам уроки всегда в сюртуке. Года через полтора после начала занятий с нами и когда мы с братом были большие с ним приятели, он явился на урок в мундире. Конечно, мы возгорелись любопытством и давай его допрашивать, зачем он нарядился в мундир. После долгих отговорок он нам заявил, что после урока будет просить разрешения у отца жениться. На следующий день пришел на урок опять в мундире, оказывается, что отец ему не разрешил и он опять собирается идти просить этого разрешения. Хождение нашего учителя на уроки в мундире продолжалось недель шесть, а потом стал ходить в сюртуке, прошло так месяца два, и он опять явился в мундире. Мы, дети, к нему сейчас с вопросом, что опять будете просить жениться. Нет, он нам ответил, пришел благодарить Вашего батюшку, что он не позволил мне жениться.
Всю зиму мы учились с братом часов по шесть в день. Вставали в 6 ½ часов, пили чай в 7 часов, обедали в 12 часов. Всегда у нас обедало человек 5–6 из сослуживцев отца, который в это время говорил с ними о делах, так как сам наш отец с 4 или 6 часов всегда был уже на работах.
В 4 часа пили чай, в 8 часов ужинали, а в 10 часов, приготовив уроки, ложились спать. Летом занимались меньше, так как наш учитель математики уходил в плавание.
Зимой обыкновенно от 1 до 3-х катались на собаках. Брат Жоря обыкновенно ездил один на 3-х собаках, а я с денщиком отца вдвоем на 5. Денщик у меня был за кучера. У нас было собак до 30. Бегали они очень хорошо, так что мы за два часа времени нашей прогулки делали верст по 20. Чтобы собаки повернули направо, надо было крикнуть "кох-кох", а налево — "хучи". Остановить — поволочить у конька саней шестом — это палки с железным наконечником — и затормозить. Снега были очень большие, около двух сажень их выпадало, так что после метелей отрывали снег от окон домов, и мы ходили в траншеях. Одевали нас для прогулки в особый костюм: на ноги надевали торбаса, это нечто вроде валенок, сшитых из оленьего меха, вдвое сложенного — одна шерсть внутро, другая наружу; наверх надевали кухлянки — это из оленьего меха рубашки и тоже двойные, один мех внутро, а другой наверх; на голову надевали малахай соболий. Такие костюмы зимой носили все — мой отец с матерью. Ходили мы с братом тоже на лыжах. Сзади нашего дома была гора, покрытая кустарником, зимой ее засыпало снегом так, что кустов видно не было. Очень часто на лыжах взбирались на самый верх горы, обыкновенно зигзагами. Когда заберешься на самый верх горы, повернешься к дому, присядешь на корточки и скатишься весьма быстро до дому. Ездить и ходить по снегу было всегда удобно, так как в Петропавловске зимы нехолодные и около 12 часов всегда маленькая оттепель, почему ночью выпавший, за день оттаявший сверху снег замерзал и покрывался коркой, что называлось настом.
В Петропавловске много горных ключей, которые зимой заносит совершенно снегом, и их не видать. У нас в саду были два ключа. Однажды я поинтересовался, куда же деваются зимой ключи, отправились в сад вместе с братом, захватили лопату и стали копать на том месте, где были ключи. Выкопали яму глубиной более сажени и вдруг провалились и оказались на дне ключа, который был там в длинной траншее под снежным сводом. Брат помог мне вылезти из ручья.
Зимой мы с братом ловили корюшку. За Петропавловском, пройдя широкий перешеек, было озеро, отделенное узким перешейком от Авачинской губы. Перешеек этот шел от Никольской горы, отделявшей Петропавловск от Авачинской губы, до горы, которая была за озером. На средине этого перешейка был проток, соединяющий озеро с Авачинской губой. На этом протоке, если очистить его от снега, прорубали во льду дырки, брали палки, на одном конце которых привязывали крепко английский большой крючок, ложились на лед брюшками и спускали палку с крючком. Корюшка шла массой, и мы с братом этим крючком вылавливали за брюшко массу корюшки.
Летом у нас с братом были удовольствия другого рода.
На упомянутом озере у нас была устроена небольшая пристань, к которой была привязана шлюпка двойка. За весла садились я с братом, а рулем правил приставленный к нам денщик, и мы катались по этому озеру.
В это озеро впадало несколько ручьев, и мы с братом в них ловили руками форелей, по-камчатски — "гольцы"… Остановимся у ручья и пойдем вверх по нему, видим в углублении "голец". Сейчас останавливались, сверху и снизу засыпали камешками и землею ручей, а "гольца" ловили рукой, засучив рукава.
Рыбы породы лососей в Камчатке было масса, они ничего не стоили. В малой бухте под Никольской горой шла шириной сажени четыре-пять низкая набережная из песка и мелкого камня. В этой набережной была заложена до воды большая яма, в которой и образовалось озерко сажень 8 длиной, сажени две шириной.
Каждый день утром матросы забрасывали невод и пойманных лососей бросали в это озерко, и кому нужна была рыба, тот приходил и брал ее даром. Часто я любовался этой ловлей. Закинут невод и вытащат штук 1000–1500 лососей, и если не поймают ни одной чавычи, говорят, не стоило ловить, а чавыча — это большая лососина аршина два длиной и более пуда весом. Цвет ее вареной свинины.
Вяленой на солнце лососиной в Камчатке зимою кормят собак.
Во время приезда отца в Петропавловск сушилки для рыбы были устроены на косе, которая отделяла малую бухту от Авачинской губы, и поэтому в городе всегда стоял несколько гнилой запах.
Отец приказал перенести сушилки на более отдаленное от города место Авачинской губы, так не ближе от города верст на 10 или 12, где юкола (сушеная лососина) заготовлялась на зиму для собак.
Отец рассказывал, что, посещая зимой камчатские деревни, он очень часто был поражен гнилым запахом, что происходило от открытия зимних запасов головок лососины, одного из самых любимых блюд камчадалов. Блюдо это приготавливается так. Выкапывается большая яма, ловится лососина, от нее отрываются головы рыбы и прессуются в яму, смешиваются с икрою этой же рыбы и закапываются землею, а зимой эти ямы разрываются и загнившие головы рыбы поедаются с аппетитом. В самом Петропавловске этого не делается, но я сам видел, как камчадалы ели отрезанные от живой лососины головы сырыми.
Из детских своих воспоминаний я очень хорошо помню мою поездку в декабре месяце 1852 г. с отцом на горячие ключи, которые от Петропавловска находились на другой стороне Авачинской губы, и так как Авачинская губа за все пять лет моего пребывания замерзала всего на 3 дня, то мы отправились на эти ключи крутым берегом, и после пришлось ехать на собаках около 30 верст. Ехали мы так. Отец желал устроить на этих ключах лечебницу, поехали осматривать местность. По нашей просьбе взял меня и брата. На одних санях ехал отец со мною, на других, на трех собаках, — брат мой Жоря сам правил, на третьих поручик Губарев, как знающий местность, и на четвертых проводник-камчадал.
Выехали мы из Петропавловска в 6 часов утра и в 5 часов приехали на место. На ключах был простой домик, где мы остановились. На следующий по нашему приезду день отец мой вместе с Губаревым ходили осматривать местность, где устроить санаторию для прокаженных, а мы с братом бегали, и часа в 4 мы всею компанией пошли купаться в горячих ключах. На берегу озера, не покрытом льдом, стояли горы. Вблизи самого озера на сваях стоял маленький дом, который отоплялся. В него мы перешли с берега по мосткам. В домике этом натопленном мы разделись и по лестнице спустились в воду и вышли на воздух, и в воде было 29 градусов Реомюра, хотя мы купались 20 декабря. Летом, говорят, в этом озере такая горячая вода, что нет никакой возможности купаться. Через два года мы были на этих ключах летом и уже купались в так называемых молочных ключах. Это небольшое озерко, через которое проходит обыкновенная вода, которая и охлаждает воду озера. Цвет воды озера был похож на жидкое молоко, и вода в нем была до 26° тепла по Реомюру.
На третий день мы поехали домой и на полдороги стали просить отца разрешить мне ехать одному на месте брата и править. Отец на это, хотя и неохотно, согласился, и проехали верст 5 совершенно счастливо, стали переезжать по льду реку Авачу, как только на нее мы въехали, оказалось, что саженях в 100 была полынья, в которой играли речные бобры (выдра). Мои собаки, почуяв присутствие выдр, бросились в полынью, я стал острогом тормозить, чтобы их удержать, но у меня, 8-летнего, силенки не хватило, и я, потеряв равновесие, упал с саней на самом краю полыньи, а собаки с санями бросились в воду. Мы провели около часу, вылавливая собак и сани, которые привязали сзади других саней, и вернулись поздно вечером уже только на двух санях домой к себе в Петропавловск.
Другое путешествие на ключи я совершил в 1853 году летом.
Отец поехал туда осмотреть работы по постройке санатории, и так как через месяц она должна открыться и тогда бы посещение ключей при заразных больных проказой было не безопасно, то они решили показать ключи моей матери, и в поездку эту собралось целое общество.
Из семейства нашего были: отец, мать, все четыре сына: Жорж, я, Ваня, Вася, родившиеся в Камчатке, три сестры, затем Губарев, несколько офицеров, две дамы и американец.
Поездку эту мы совершили в начале июня, погода была теплая, прекрасная. Из Петропавловска мы поехали на большом катере до Тарьинской губы — это верст 15 или 20. Приехали довольно скоро, так часа полтора. Выйдя на берег, мы прошли долиною около версты по прекрасному песку и подошли к большому озеру, замечательно красивому, окруженному большими лесистыми горами. Здесь нас ждали четыре бата. Бат делается из одного большого бревна тополя. Бревно обделывается сперва снаружи и дается ему вид лодки, с одной стороны срезается и внутрь бревна выдалбливается стамеской, и получается лодка, так как они довольно шатки, то два бата были связаны вместе. Таких батов было две пары, в которых и поместилось все общество. На каждой паре стояло по два камчадала и шестами двигали баты, почему плыли близ берега, поросшего шеломайником. Это трубчатая трава высотою до полутора саженей. Нам надо было переплыть на другую сторону озера верст 5 или 6. Озеро удивительно красиво окружено высокими горами, спускающимися к воде полого и покрытыми кедровником и ольхою. На правой стороне озера виднелись снежные сопки Коряцкая и Авачинская, а с левой — Вилюйская. Последние две — действующие вулканы, выбрасывающие дым. Пара батов, на которых я плыл, шла впереди, и, пройдя близ берега версты три, мы увидели медведя, спящего на камне у озера, он нас тоже увидел, соскочил и побежал, производя большой шум, ломая шеломайник. Приплыв на другую сторону озера, мы все вышли из батов, которые перетащили в реку, которая вытекает из этого озера и по которой нам надо было ехать дальше. Баты перевезти прямо в реку нельзя было, так как при самом выходе из озера она была плотно перегорожена прутьями из ивы, ширина реки была сажени три, ниже реки от первой изгороди была вторая такая же изгородь, в середине которой был выставлен конусообразный, сделанный тоже из ивы вход. Здесь жили рыбаки, заготовлявшие рыбу лос[ос]енку на зиму для кормления собак. В промежутке между решеткой скоплялась лососина. Здесь по бокам стояли рыбаки и простыми крюками для шлюпки вытаскивали лосося за лососем, для чего не было надобности даже целиться, а просто опускался крюк и вынимался из воды, но всегда с сидевшей на нем лосоской, подцепленной за брюшко.
Как увидел это наш американец, то он пришел в восторг, не стесняясь даже снял сюртук, выхватил у рыбака крюк и стал вытягивать рыбу. Долго его пришлось уговаривать ехать с нами дальше, он все возражал, что жаль смотреть, как даром пропадает богатство.
Баты наши были перетащены в реку, мы в них сели и отправились сперва вниз по реке, потом перешли в другую и стали подниматься против течения вверх и через часа три уже к вечеру прибыли на горячие ключи, где и остановились ночевать.
На следующий день все по очереди купались в молочном ключе и ходили гулять. Место красивое. Много было княженики, это ягоды, вроде момуровки финляндской, и жимолости — это ягоды, вроде черники, которая растет на кустах более высоких, чем когда я был 9-летним мальчиком. В душе я был большой рыбак, а потому больше занимался рыбной ловлей и ловил гольцов (форель) на весьма простую удочку. На простую нитку привязывают крючок, сделанный из простой булавки, насаживают червячка и забрасывают в реку, по которой мы приехали. Ловля так была удачная, что их в час вылавливали до 40 штук. Пойманную мною рыбу жарили в свежем масле и ели с аппетитом.
Пробыв два дня на ключах, общество наше собралось отправляться домой, и я помню, что шли разговоры, как лучше ехать, то ли дорогой, которой приехали, то есть через озеро, или спустясь прямо по реке, по которой приехали, к Авачинской губе, говорили (противу второй дороге по реке), что путешествие по ней не совсем безопасно, так как после впадения в нее реки Быстрой течение ее очень быстрое и надо знать хорошо фарватер. Проводники наши уверяли, что они знают фарватер хорошо, плавают десятки лет и ничего никогда не случалось. Так как второй путь был короче часа на два, то и избрали его, а главное — все желали посмотреть новые места и реку Быструю, которая, говорили, очень красивая.
Расселись по батам. Сперва верст 15 река была тихая, течение слабое, и мы плыли очень спокойно, но вот подошли к впадению реки Быстрой в нашу реку, и картина сразу изменилась. В нашу реку впала другая река с левой стороны с высокой большой горы. Река эта сажень пять шире, лилась она по камням с сильного водопада. Красота ее у меня до сих пор в памяти, как только впала река Быстрая в нашу, она сейчас же стала очень быстра, и надо было быть очень осторожным, чтобы попасть в соответствующую протоку, более тихую между островами, которыми в местах впадения наша река была совсем переграждена.
Проводники наших батов ошиблись и пошли не в ту протоку, и нас, силою течения, побросало на хлам леса, прибитого течением к острову на двухсаженной глубине. Наши баты моментально разбились в щепки, и я выскочил на хлам. Маленьких моих трех братьев и сестер бывшие на батах проводники хватали за ноги и выбрасывали на остров. Я тоже собирался в это время перебраться на остров, но тонувший вместе с нами один из чиновников схватил меня за ногу и провалился в хлам, но удачно сел на бревно и, держась за мою ногу, вылез на хлам и помог мне тоже перебраться на остров. Все запасы и часть платья потонули. Пошел дождь. Другая пара батов, увидев наше крушение, пошла по левой протоке и подошла к нашему острову. Пошли разговоры, что предпринять. Решили послать один бат исследовать, нет ли поблизости пристанища. Через час вернулся обратно бат, и заявили, что на берегу тихой реки, впадающей в ту, по которой мы плыли, есть рыбацкий домик, в котором никто не живет. Тогда решили перевезти нас туда, и уцелевший бат начал нас перевозить частями. Сделано рейсов пять, шесть. К счастью, чайные принадлежности и самовар уцелели, чай был уложен на сохранившемся бату, но ни кусочка хлеба у нас не осталось и из провизии ничего. Переехали в домик, нам всем было очень тесно. Напились чаю, а есть хочется. Камчадалы, бывшие с нами, наловили лососей, и мы ели их приготовленными, как, возьмут лосося, разрежут его вдоль на две части, распялят на ивовых прутьях, изжарят на огне костра. Так мы прожили два дня, имевшийся в нашем распоряжении бат послали в Петропавловск за провизией. Катер нас ожидал верст за семь от места крушения и сходил в Петропавловск за провизией. Дождь шел все время. На третий день привезли провизию и на дне матросского котла жарили оладьи — я в жизни никогда не едал подобного вкусного кушанья. Часа через три на нашем уцелевшем бате мы добрались до катера, на котором и возвратились благополучно в Петропавловск.
Примерный маршрут описываемого путешествия (лето 1853 года)
на современной карте Камчатки
Перейду теперь к моим воспоминаниям 1854 года. Воспоминания об этом времени у меня весьма живы. Приходилось мне в жизни часто рассказывать об этом времени.
В Петропавловске все еще знали о войне с турками, но о войне с Англией и Францией ничего не было известно.
В Петропавловск часто приходили американские китоловные суда, и от них первых появились слухи о вероятии войны с Англией и Францией.
Совершенно случайно, в начале июня, зашел в Петропавловск 44-пушечный фрегат "Аврора", шедший в Японию на пополнение его эскадры, но зашедший в Петропавловск потому, что между командою его развивалась сильная цинга и из 350 человек команды до 200 человек были больны. От командира его и офицеров отец узнал, что ожидается разрыв с Францией и Англией. Основываясь на этих слухах, отец мой предполагал возможность нападения со стороны неприятеля до получения нами официального известия об объявлении войны, решили принять самые энергичные меры, возможные в Петропавловске, к защите от этого нападения. Собрал военный совет, на котором порешили задержать в Петропавловске фрегат "Аврора". В распоряжении отца было пороховых пушек 8, две бомбовых двухпудовых и 15-ть 36-фунтовых чугунных орудий.
Орудия эти стояли на двух батареях: 2 двухпудовых бомбовых орудия и 3 — 36-фунтовых стояли на батарее постоянной на высоте около Сигнальной горы, а 12 остальных в начале, как отделяющий малую Петропавловскую губу от Авачинской губы.
Отец и собранный им совет пришли к заключению, что уже построенных вооружений недостаточно и что надо принять еще меры к защите Петропавловска. Для достижения какой цели поставили фрегат "Аврора" в малой гавани параллельно косе, так что 22 его орудия левой стороны составляли как бы батарею, а с правого его борта сняли орудия и устроили одну батарею в пять орудий на перешейке между Сигнальной и Никольской горами; батарею из 7-ми орудий — на косе, идущей от Никольской горы к горе, находящейся за Петропавловском и озером. На мысе Красный Яр была устроена батарея из трех орудий и за Петропавловском на спуске к озеру батарея из 4-х орудий.
Когда все было готово, начались ежедневные учения, но практической стрельбы почти не было, так [как] всего порохового запаса было по 33 заряда на пушку и ружье.
К половине июня пришел транспорт "Двина" и привез с собою из Амура 300 человек новобранцев, доставленных туда из Иркутска по реке Амур. Таким образом, гарнизон Петропавловска возрос до 900 человек. Кроме того, отец предложил всем чиновникам и воинам и жителям города, могущим носить оружие, поступить волонтерами и образовать волонтерский отряд человек в 50. У нас и других служащих прислугу составляли денщики, но они все были расписаны по батареям и каждый день ходили на учение, так что всем приходилось очень стесняться и большинство домашних работ производить самим.
Жизнь была полною, возбуждение духа большое. У нас каждый день всегда обедало несколько офицеров, и все время шли разговоры. Общее решение было умереть, а не сдать неприятелю ни Петропавловска, ни фрегата "Аврора".
Погода стояла чудесная, но в самом начале дня два был дождь и сильный туман. Как стало разъяснивать, оказался в Авачинской губе стоящим на якоре американский бриг. Отец послал к нему шлюпку, но он снялся с якоря и ушел в море. У англичан оказались планы батарей, так что впоследствии объявилось, что бриг этот был послан для разведки английской эскадрой.
17 августа был прелестный теплый день. В 12 часов, когда мы сели обедать дома, из Дальнего мыса, расположенного при входе в Авачинскую бухту, оказалось, что в море показалось шесть неприятельских судов. Моментально отец отдал распоряжение, чтобы все жены с детьми уходили из города в наперед назначенное место за озерами между горами, а наше семейство и семейство Губарева было немедленно отправлено на хутор, лежащий за 20 от Петропавловска верст по реке Авача.
Тогда семья моего отца состояла из матери, четырех сыновей, в том числе и меня, и 5 дочерей. Двум братьям моим Ване и Васе не было еще 4-х лет, сестрам моим Паше было 8 лет, Маше — 7, Кате — 6, Варе — 2 года и Юле — 3 месяца. Всей прислугой отправились и наш старик Кирила (наша нянька), которому было 65 лет, и одна из работниц, тоже немолодая.
Губаревы были в таком же положении, и семья их состояла из жены, одной прислуги женщины и 5 человек, из которых старшему было 7 лет. Нам предстояло пройти 10 верст по горам до села Авачи, оттуда уже должны были перевезти нас на батах по реке Авача до хутора.
Собрались мы в путь в какой-нибудь час времени, взяли с собой кое-какие вещи. Сперва все дети, могущие ходить, шли, а потом мне и моему брату Жоржу пришлось нести на руках своих маленьких сестренок. Положение моей матери было ужасное, она шла бодро, несла на руках малютку, свою четырехмесячную дочь Юлю. Она оставляла в Петропавловске на верную опасность любимого своего мужа и кормильца всей семьи, хорошо зная, что он не пожалеет своей жизни для славы своей отчизны и для возбуждения храбрости в своих сотрудниках будет всегда во время опасности на первом месте. Первое время мы шли быстро, почти бежали по косе, отделяющей озеро от Авачинской губы, и потом начали подниматься на гору — было около двух часов. Когда мы поднялись на гору, с вершины ее увидели входящую в Авачинскую губу неприятельскую эскадру, состоящую из трех фрегатов, 1 корвета, 1 брига и одного парохода11. Помню, меня очень удивило, что плывет, и скоро, судно без парусов. Это был первый пароход, который я видел в жизни. Нас понукали идти, и мы все шли и шли, уже ослабли все наши силы. Заслышали 3 выстрела один за другим, затем все умолкло. Затем увидели, что все неприятельские суда встали на якоря в Авачинской губе и все было тихо.
Придя в Авачу часов в шесть, нас всех посадили на баты и стали шестами поднимать вверх по реке, и было уже темно, когда мы прибыли на хутор и нас всех уложили спать на сене. Я сейчас же уснул после такого длинного путешествия. Что должна была перечувствовать в это время моя мать. Все время мы, хотя маленькие, дети, но, понимая ее горе, старались изо всех наших сил ласками успокоить ее. Впечатление было мое такое — то страшный страх за отца и любопытство вместе с тем.
На следующий день я с братом Жорей пошли на верх горы и захватили с собою зрительную трубу и из нее с вершины горы смотрели на Петропавловск и корабли, которые издали показались маленькими. Весь следующий день и последующий, до 20 августа все было тихо и спокойно. Обед нам варил бывший с нами дядька наш Кирила, и, конечно, он состоял только из ухи из лососины. Молчание неприятеля в течение первых трех дней, ибо как это объяснилось впоследствии, произошло оттого, что англичане хоронили своего адмирала, по уверению англичан, застрелившегося, так как ему показался Петропавловск неприступным, а наши объясняли его смерть иными путями12. Слышанные нами первые три выстрела 17 августа были сделаны нашей Сигнальной батареей. Первый шел английский фрегат, на котором сидел английский адмирал. Тогда, когда он подошел на пушечный выстрел, с батареи на Сигнальном мысу был сделан из орудия холостой выстрел — фрегат продолжал двигаться. Тогда при втором выстреле было пущено ядро перед ним. Фрегат все двигался вперед, и при третьем выстреле из бомбового орудия наша бомба попала на палубу фрегата. Фрегат и вся эскадра остановилась, повернула назад и вне пушечных выстрелов встала на якорь.
Наши моряки были того мнения, что английский адмирал кончил не самоубийством, а пал от нашей бомбы. Англичане похоронили своего адмирала в Тарьинской губе.
20 августа с самого раннего утра началась сильная пальба, я с братом, конечно, сейчас же побежали на гору и стали смотреть и видели дым, как с наших батарей, так и с неприятельских судов. Суда двигались. Это мы видели, и часа в два выстрелы прекратились. Но мы видали выстрелы с наших батарей последними, почему сейчас же побежали к матери сообщить, что англичане были отбиты. Ночью об этой радости мы получили от отца известие.
20 августа дело происходило так. Неприятельская эскадра всею своею силою стала обстреливать батарею на Сигнальном мысе, на котором был мой отец со своим штабом. Батарея держалась часа три, но потом должна была замолчать, так как все ее орудия были подбиты. Тогда неприятельская эскадра стала обстреливать батарею № 2 из 12 орудий по портикам 6, и вместе с тем обстреливали батарею на мысе Красный Яр, которую и уничтожили, и высадили туда десант. Отец послал 300 человек, которые бежали по Красному Яру по горе, а батарея № 2 стала стрелять по Красному Яру. Десант, видя, что по нему идет сильное попадание, и страдая от выстрелов батареи № 2, сел на шлюпки и вернулся на свою эскадру. Затем отошел в Авачинскую и стал на якорь вне выстрела.
Сейчас же отец распорядился исправлять попорченные неприятелем батареи, работали без устали целую ночь, и батареи были восстановлены уже к утру и ждали ночью нападения.
Затем неприятель подходил каждый день на выстрел пока на довольно далекое расстояние, так что наши орудия не хватали и молчали. Отец всегда обедал в купальне на Сигнальном мысу, но 23 августа он был на другой батарее, где и обедал, и во время обеда неприятельская бомба попала и разорвалась в купальне, так что отец только благодаря счастливой случайности в тот день избег смерти.
Настало 24 августа — решительный день боя, когда мы одержали блестящую победу. С утра началась перестрелка, но неприятель повел атаку с другого фронта. Он всю силу огня направил на батарею на перешейке и на батарею под Никольскою горою, и в то же время приходилось делать диверсию по направлению входа в Петропавловскую гавань против батарей Сигнального мыса и потом и фрегата "Аврора". Скоро первые две батареи были сбиты, так что на батарее на перешейке осталась всего одна пушка, командир батареи лейтенант князь Максутов не приказал стрелять и ждал, когда отвалит отряд десанта, сам навел орудие и выстрелил и потопил одну шлюпку. Вслед за этим возобновилась канонада по батарее, и у князя Максутова оторвало ядром руку. Десант в количестве свыше 1000 человек, вооруженный штуцерами, высадился у батареи в низу Никольской горы, выстроился в колонну и двинулся к городу вокруг горы по берегу озера, но лишь показался он из-за мыса, с батареи был произведен залп картечью, первый ряд неприятеля пал. Десант повернул и занял вершину горы. Гора была вся покрыта кустами. Отец находился тут у порохового погреба, но еще во время высадки неприятеля сделал распоряжение о собрании всех стрелковых партий, так что всех защитников новобранцев до 300 человек, вооруженных кремневыми ружьями, отец приказал нашим наступать тихо на южную вершину Никольской горы. Наши матросы были одеты в черные брюки и синие рубашки, почему их плохо было видно между кустами, когда наши подошли, то стали стрелять из-за кустов и, преимущественно, выбирали неприятеля. Затем заиграл рожок, и все наши пошли в штыки. Неприятель дрогнул и бросился в бегство, но не на ту дорогу, по которой пришел, а прямо по Никольской горе Авачинской губы, падающей к ней почти отвесным обрывом в несколько сажень высоты, и вот при этом побеге во время скатывания с горы много погибло неприятеля. Неприятель стал садиться на шлюпки, а наши начали с обрыва их обстреливать, и не ушел бы ни один из неприятелей, хвати у нас пороха, а то перестреляли все снаряды, и катера, пришедшие с десантом под 20 веслами, ушли обратно к своим судам под двумя шлюпками.
Во время этого боя отбито было от десанта его английское знамя13, которое теперь хранится в Троицком соборе в Петербурге, много сабель и штуцеров. После отбития неприятеля тут же у порохового погреба были вырыты две ямы: в одной из них похоронили погибших героев, а в другой неприятельских французских и английских солдат.
Из разных эпизодов этого сражения можно рассказать следующий случай. В числе наших стрелков были камчадалы. Офицер наш видит, что находящийся под его началом камчадал целит в англичанина, но не стреляет, говорит ему, что же не стреляешь, камчадал отвечает: пули жалко, жду, когда можно будет стрелять в двоих, и дождался часа, что ему удалось положить врагов одною пулею сразу. Другой матрос уронил ружье, уронил его под гору. В это время на него напали два англичанина с ружьями, но матрос не струсил, обежал сзади, вскочил им на шею и съехал с горы на них верхом, где товарищи их и прикололи.
Брать в плен было некому, но и наши были сильно возбуждены, защищаясь один от нападения троих.
После сражения и похорон нашей команды не стали отдыхать, а сейчас же принялись за исправление батарей и проработали всю ночь и к утру на 26 августа были готовы к новому бою, которому не суждено было повториться.
Неприятель отошел от Петропавловского [порта], стал на якорь в Авачинской губе и принялся производить починку повреждений, произведенных на их судах нашими выстрелами, и произвели похороны своих убитых в Тарьинской губе.
Я с братом моим Жоржем все сражение наблюдал в трубу с горы за хутором, людей, конечно, не видели, видели суда, и были видны бои на Никольской горе, что дало нам возможность заключить, что был десант и, когда отбили неприятеля, суда их стали на якорь. Мы пришли к заключению, что мы победили, и с радостью этой вести побежали к матери, но она, бедная, все была в тревоге, боясь за жизнь нашего любимого отца. Только в 12 часов ночи приехал курьер с известием победы и привез нам отбитое английское знамя. Моя мама и все мы встали на колени и возблагодарили Бога за спасение нашего отца.
До 27 августа было все спокойно, и я с братом ежедневно был на горе и наблюдал за неприятельскими судами, смотрел, как они стояли. 27 августа рано утром мы видели, что неприятельские суда поднимают паруса и выходят из Авачинской губы. Мы моментально сообщили об этом матери, которая тотчас же распорядилась посадить всех детей на баты, и мы стали спускаться вниз по реке Авача. Около двух часов прибыли в с. Авачу, которая находится при впадении реки Авачи в Авачинскую губу и отстоит от Петропавловска верст на 10 или 12. Здесь мы узнали, что неприятельские суда остановились после выхода из Авачинской губы. Конечно, сейчас явились подозрения о том, не хотят ли они вернуться. Моя мама пожелала все-таки повидать отца и, оставив маленьких детей в одном из домов с. Авачи, со мной и с моим братом Жоржем, несмотря на сильный дождь, отправилась пешком в Петропавловск. Мы шли очень скоро, почти бежали и около 4-х часов встретились с отцом. Встреча отца с матерью у меня и теперь перед глазами, до того она была горячей.
Слух о том, что неприятельские суда остановились после выхода из Авачинской губы, подтвердились, и потому моя мама, пробыв с отцом до 6 часов, поехала с нами на катере в Авачу для того, чтобы, если неприятель вернется, ехать на хутор, а если уйдет, то привести с собою всю семью. Я же с братом уговорили маму оставить нас с отцом, обещая в случае возвращения неприятеля прибежать в Авачу пешком.
На другой день выяснилось, что неприятельские суда ушли, и вся наша семья собралась. Много было радости и счастья. По уходе неприятеля отец писал донесение о сражении, представление о наградах. С ним был послан в Петербург лейтенант князь Максутов, бывший командир батареи № 2 на горе.
Одержанная победа не вскружила голову моему отцу, он рассуждал, что на будущий год непременно придет неприятель с несравненно большими силами и с ним трудно будет справиться. Пороху нет, людей мало. К счастью, пришло в Петропавловск американское судно американской компании, имевшей лавку в Петропавловске, и отец на свой страх через это судно выписал из Америки порох с тем, чтобы он доставлен был в Петропавловск к 15 апреля будущего 1855 года.
Бывший опыт войны указал на слабые стороны наших батарей. Главный их недостаток был тот, что они были открытыми. Был насыпан только небольшой бруствер, прикрывавший от выстрелов только станки орудий. Потом расположение некоторых батарей, как, например, на Красном Яре, оказалось неудобным и слишком изолированным от прочих укреплений. Отец собрал совет из более старших офицеров, и, обсудив все стороны дела, приступили к постройке новых и переделке старых батарей. В распоряжении отца не было ни одного инженера — все приходилось делать собственным умом моряков14.
Так, например, батарея № 1 на половине высоты мыса Сигнальной горы была устроена на площадке, открытой к Авачинской губе, задняя сторона замыкалась каменным утесом. В этот утес во время стрельбы в батарею неприятеля попадали снаряды, камень утеса, который от них разбивался, приносил большой вред команде батареи, осыпая ее своими осколками.
Чтобы избежать подобного неудобства в будущем, скалу скололи сажени на две... поставили шесты, сплели их между собою ивовыми прутьями и пространство между этой стеною и утесом засыпали землей, так что попавший в эту землю снаряд уже не мог бы причинить того вреда. Пушки и команда были защищены большими брустверами, так что выглядывали только дула, а бока были защищены брустверами, огороженными ивовыми прутьями — фашинами и заложенными землею. Брустверы были толщиною около трех сажень. Немного выше этой батареи на Сигнальной горе была поставлена еще батарея такого же устройства, обращенная орудиями прямо на Авачинскую губу. Обе эти батареи были соединены ходом, глубоко вырытым в земле, глубиною значительно больше человеческого роста.
На перешейке между Сигнальной и Никольской горами была построена батарея в 7 орудий, тоже огражденная хорошими брустверами, и от этой батареи выше на Никольской горе поставлена была батарея, к которой шел такой же проход, [как] и от батареи на Сигнальном мысу к своей соседке.
Батарея № 2 осталась на прежнем месте, но только она была обнесена хорошими большими брустверами, на ней было поставлено 12 орудий, немного восточнее на четверть версты от команды была построена на склоне горы батарея из 5 орудий, защищенная брустверами. Батарея эта была построена для обстреливания неприятельских судов продольными выстрелами, пожелающих пройти в Петропавловск, и батареи эти были соединены между собой прочною земляною галереею.
На перешейке за городом пред озером на том месте, где бывшая во время войны батарея остановила своими выстрелами десант, было устроено из земли же нечто вроде редута на тот случай, если бы во время войны пришлось потерять все укрепления — было бы где укрыться. За городом верстах в 5 между горами были построены магазины, куда и было затем свезено продовольствие для того, чтобы в случае, если бы взяли Петропавловск, женское его население не осталось без продовольствия.
Работали с раннего утра, с 4 часов утра отец мой лично обходил все работы. Работали и праздники. Работы все были окончены к концу сентября. Начались учения. В половине сентября пришел корвет "Оливуца". Приход его несколько увеличил гарнизон Петропавловска. Так что за понесенными во время боя потерями состоял до 1000 человек, способных носить оружие. Относительно привлечения матросов к работе, отец не делал ни для кого исключения, посылая на них и своих денщиков, так что мы сидели без прислуги. Затем пошли постоянные учения. В половине октября стал снег, замерзла малая губа. Работы прекратились, и потянулась наша мирная жизнь. У нас жизнь начиналась с 7 часов утра. В 8 приходили ко мне и брату учителя из офицеров, и мы с ними занимались до 12 часов. В 12 часов был у нас обед, на котором присутствовало всегда до 5 или 10 человек посторонних гостей, из более высших чинов Петропавловска и молодых офицеров; от 2 до 4 часов у нас с братом были опять уроки; в 4 часа — чай, затем мы готовили уроки, а в 8 часов — ужин, ложились спать в 10 часов. Начинались у нас опять балы раза два в месяц. Были в течение зимы спектакли — три любительских.
Жили весело, и разговоры были все о том, как будем отбивать в будущем году неприятеля. Дух был у всех бодрый, унынья ни у кого не было. Все готовы были умереть за родину и царя.
У нас, детей, то есть у меня и брата, тоже было большое возбуждение, и мы все приставали к матери, чтобы она нас не брала на хутор, а оставила бы здесь воевать и быть ординарцами при отце.
6 марта 1855 г. приехал из Якутска через Чукотскую землю кругом, через всю Камчатку в Петропавловск курьер есаул Мартынов, привез награды за Петропавловское дело. Были награды блестящие.
Так, мой отец был переименован из генерал-майора в контр-адмиралы, получил Георгия 3-й степени и Станислава 1-й степени, лейтенанты — Владимира 4-й степени с произведением в капитаны 2-го ранга, мичмана — тоже Владимира 4-й степени с произведением в лейтенанты. Была общая радость, только и было слышно "за богом — вера, а за царем — служба не проходит".
Курьер вместе с наградами привез моему отцу секретное распоряжение оставить Петропавловск, снарядить суда, взять всех служащих с семьями их и имуществом и идти возможно скоро в проливах Курильских островов на Амур. В распоряжении отца в то время состояли фрегат "Аврора" — 44 пушки, корвет "Оливуца" — 20 пушек, транспорт "Двина" — 10 пушек, транспорты "Иртыш" и "Байкал" без пушек и бот № 1.
Все суда стояли в малой гавани во льду, к тому же на фрегат "Аврора" в прошлом году была пристроена мачта, которая и была переломлена, так как плавания не ожидали. Надо было немедленно приступить к вооружению их, погрузке и выйти в море.
В Петропавловске не было никаких портовых средств. Несмотря на это, к 5 апреля на фрегате "Аврора" мачта была переломлена, все суда вооружены, ход во льду из малой бухты в Авачинскую губу был прорублен. Орудия с батарей сняты и погружены.
Был распущен слух, что эскадра наша идет в Анадырь или Сингапур, но ни слова не говорили об Амуре. Моя мать осталась с нами всеми детьми в Петропавловске, так как она была в последнем месяце в интересном положении и ее боялся взять с собою отец, и было предположение, что мать моя с нами и всеми детьми впоследствии отправится на судах Российско-Американской компании на Аян, а оттуда в Петербург.
7 апреля15 отец мой со всей эскадрой вышел в море. Прощание матери, которая знала, куда идет отец, с моим отцом было ужасное, она как бы провожала его на смерть. Горе и отчаяние ее нельзя описать. Из идущих на эскадре, кроме отца и командиров судов, никто не знал, куда они идут.
Когда суда скрылись, в Петропавловске никого не осталось, кроме нашего семейства и Губарева с семейством. На Губарева было возложено временное управление краем. 20 апреля у нас прибавилось семейство сестрою Анею, и тогда же пришло американское судно, с капитаном которого переговорил Губарев, и оно тотчас же ушло. Около 25 апреля пришла шхуна "Хеда" с адмиралом Путятиным. Шхуна эта была построена Путятиным в Японии после гибели от землетрясения фрегата "Диана", а также американское судно с частью команды с фрегата "Диана" и офицеров. Оба эти судна, переговорив с Губаревым, ушли куда-то.
2 мая мы переехали на судно Российско-Американской компании "Атха", чтобы идти по Аян, и должны были выйти 7 мая, но получили сигналы, что при входе в Авачинскую губу крейсирует неприятельская эскадра. Нас сейчас же свезли с судна и отправили на хутор, в котором мы провели время войны, а судно Российско-Американской компании спрятали у берега бухты Авачинской губы.
Положение матери было ужасно, оставаться с семьею 10 человек детей, из коих старшему было 13 лет, в пустыне и ничего не знать о судьбе своего любимого мужа — отца ее семейства, оставаться без всяких почти средств с единственным лишь пропитанием — рыбой. Прислуга наша состояла из двух нянь и сторожа Кирила, который на хуторе готовил маме обед.
Время было тяжелое, и, кроме того, удручало извержение Авачинской, каждый почти день было землетрясение и какой-то подземный грохот вроде пальбы из орудий, но еще громче. Половина неба была закрыта дымом, от сопки по ночам виден был огонь, выбрасываемый сопкой, и это продолжалось месяца два день изо дня.
Решили оставить совсем Петропавловск. Жены, дети нескольких петропавловских жителей, которые остались в нем после ухода эскадры, переехали в с. Авачу. Губарев оставил в своем распоряжении 200 человек охотников, которых созвал отец из местных жителей в качестве волонтеров на случай войны. Он оставил их на тот случай, чтобы отразить, если англичане пожелают проникнуть вовнутрь страны.
Вскоре, так дней через пять после того, как мы перебрались на хутор, в Авачинскую губу стали собираться английские и французские суда, в том числе и 100-пушечные корабли, несколько весловых судов и пароходов. Англичане и французы высадились в Петропавловске и начали уничтожать батареи, жечь дома. Обобрали церковь, разрезали образа и произвели полное кощунство. После ухода англичан я видел эту поруганную церковь.
Так как судов все прибывало или заменялось одно другим, то у нас являлось убеждение, что они не поймали моего отца с его эскадрою, несмотря на это мать моя была страдалица — плакала и молилась целый день.
В половине июня на английском адмиральском корабле вывесили белый флаг. На корабль поехал Губарев, как он там объяснялся, так как он ни на каком языке, кроме русского, не говорил, но они поняли его. Он им объяснил на вопрос, где эскадра, что она пошла разорять английские колонии. Выпросил у адмирала открытый лист нашему семейству в том, что если как встретят в море на каком-либо адмиральском судне, то дали бы свободный пропуск. Английский адмирал прислал нам в подарок ящик с черносливом и печеньем и ящик вина. Затем английская эскадра снялась с якоря и оставила Авачинскую губу.
Около 18 августа пришло адмиральское судно компании, которой была лавка в Петропавловске. На это судно село все наше семейство, приказчик лавки Чез и вышли в море. Тут я узнал, что мы идем на Амур. В конце сентября мы прибыли в Де-Кастри. На другой день съехали на берег, обедали у полковника Светланова, начальника части в Де-Кастри, и оттуда отправились пешком на расстояние 20 верст по весьма болотистой местности до озера Кизи, куда пришли уже поздно вечером. После раннего обеда в 10 часов утра до вечера мы ничего не ели, из всех запасов у нас были сыр, который я ел с аппетитом, появилась жажда, уничтожить которую было нечем, так как болотную воду пить было нельзя, до того она была скверная. Этот сыр на меня произвел такое впечатление, что я после того лет двадцать не мог брать сыра в рот.
Ночь мы провели в каком-то страхе и на следующий день на гиляцких лодках к вечеру добрались через озеро Кизи в Мариинский пост на соединении озера Кизи с рекою Амур, где мы оставались в барже, на которой спустился на Амур генерал-губернатор Муравьев. Здесь встретились отец с матерью. Надо было видеть радость матери, увидавшей отца. Из Мариинского поста мы на другой день отправились в Николаевск на катерах, это почти 300 верст вниз по реке — ночевали в палатках и в самом конце сентября прибыли в Николаевск. Было уже холодно, и нас только хранил Господь, и потому мы остались здоровыми.
Теперь расскажу на основании слухов, дошедших до меня, как на личных рассказах отца, так равно и на рассказах его сослуживцев. Выйдя из Петропавловска в море, отец хотел идти 4-м проливом Курильских островов, хотя ему было приказано идти 6-м проливом. Но оказалось, что он распорядился весьма умело, так как в шестом проливе его ждало восемь неприятельских судов, с которыми перегруженным двум военным судам сражаться было бы очень тяжело.
Все суда были отправлены прямо. Фрегат "Аврора", на котором сидел адмирал Завойко, зашел в Императорскую гавань, где стоял фрегат "Паллада" разоруженный, так как фрегат этот скоро нельзя было привести в такой вид, чтобы он мог плавать и идти в море. Отец мой, чтобы фрегат этот не достался неприятелю, приказал его потопить и часть его команды, оставленную в прошлом году для его охраны, взял собою и пришел в Де-Кастри.
Вся наша эскадра собралась в Де-Кастри на 7 мая. По слухам, дошедшим в Де-Кастри, Амур еще не прошел. Отец послал со штурмующими офицерами в устье Амура шлюпку для собрания точных сведений о состоянии льда на Амуре.
9 мая показались направляющиеся к Де-Кастри три английских военных судна. Отец сейчас же приказал свезти на берег всех женщин и детей, чиновников, которые и отправились пешком к озеру той же дорогой, которою я сам шел пешком с отцом выше. На судах было отслужено молебствие и по приказанию отца прибиты гвоздями к мачтам флаги в доказательство того, что решено умереть и ни в коем случае не сдавать суда сильнейшему неприятелю. Неприятельские суда продолжали идти, но когда они подошли на выстрел, неприятельские суда сделали несколько выстрелов, на который и получили ответ. В это время вернулась шлюпка, и офицер объявил, что Амур прошел и лиман чист ото льда. Тогда отец тою же ночью, пользуясь туманом, приказал поставить паруса и прошел со всею своею эскадрой мимо сторожившего его неприятеля, делая шлюпками промеры, так как тогда не были еще устья Амура исследованы, дошел он таким образом до мыса Лазарева. Надо было разоружать фрегат "Паллада" и корвет "Оливуца" и транспорт "Двина", которые по своему углублению не могли войти в реку Амур. Суда провели за мыс Лазарева, а с фрегата "Аврора" сняли часть артиллерии и приступили к полной ее выгрузке, подвели под нее пустые бочки и таким образом подняли ее и при помощи парохода "Восток" и гребных судов привели к Николаевску и, найдя выше этого города удобное место для зимовки по Амуру, выше Николаевска на 50 верст, ввели туда на зиму все суда.
Работы эти кончились 11 июля, и на руках у отца оказалось до 4500 человек людей с женами и детьми, а для помещения их во всем Николаевске имелось три небольших домика. Сейчас же отец приступил к постройке. Леса были тут же. Лес рубили матросы, обтесывали бревна, пилили на доски. Отыскали глину и устроили кирпичный завод. Работа кипела, и на 11 сентября все уже были помещены. Для матросов были построены казармы. Для семейных нижних чинов небольшие домики. Для холостых офицеров был построен двухэтажный клуб. В нижнем этаже помещалась большая столовая, большая танцевальная зала, гостиная, биллиардная и библиотека, которая пополнилась книгами, взятыми с фрегатов "Паллада", "Аврора" и корвета "Оливуца" и камчатской библиотеки, а во втором этаже был большой коридор, по сторонам которого комнаты в одно окно. Каждый штаб-офицер занимал одну комнату, а обер-офицеры помещались по двое в комнате. Все живущие в клубе пользовались столом от клуба. Все это опять не стоило казне ни копейки денег. Все было сделано руками матросов.
Как мало думал отец о своей собственной роскоши, заботясь о своих подчиненных, видно из того, что, будучи главным в крае начальником, он сам поместился в уже прежде бывшем доме, и наша квартира состояла из следующей части комнат: передняя маленькая, из которой был ход в залу и 3 окна на лицо и 1 к боку. От передней первая половина зала была отгорожена поперек перегородками прочного дерева, снятыми с фрегата "Аврора". Это отделение было разделено поперек тоже перегородкою, в первой половине со входом из передней была устроена буфетная, во второй половине с окнами была устроена комната для меня, моего брата Жоржа и мальчика Пети — сына Губарева, которого мы везли с собою в Петербург для помещения в штурманский корпус. Вместо кроватей глаголем были сделаны из простого дерева лавки, на которых были устроены наши кровати, стоял стол и три стула. В зале стоял у окон большой диван, взятый из кают-компании фрегата "Аврора", около самого дивана стоял во всю комнату длинный стол. Рядом со столовой была комната в два окна моей матери и моего отца, рядом с нею была такая же детская, где помещались два мои маленьких брата и шесть сестер, а так как не было места в ней поставить восемь кроватей, то для них было сделано восемь полок в два яруса с загородками, которые им заменяли кроватки. Затем из передней была небольшая комнатка в одно окно, вся уставленная взятыми из судов хронометрами, в которой они производили весьма неприятный шум. Эта комната была кабинетом моего отца. Коридор же упирался в кухню. Это и было помещение главного начальника гарнизона.
Проведенная зима в Николаевске была особенно тяжелой для моей матери, она схватила воспаление легких, и лечил ее доктор с фрегата "Аврора" Величковский, и после продолжительного лечения и страхов она к концу декабря встала. Меня и брата моего очень много учили, приходило два учителя, штурманский капитан Шелурин преподавал математику, а другой тоже штурманский капитан Самохвалов — английский язык. Мы занимались в нашей каморке, отгороженной от залы переборками, не доходящими до потолка.
У нас каждый день обедало несколько человек: капитан 1 ранга Лесовский16, капитан 2 ранга князь Максутов17, адъютант отца лейтенант Поль, лейтенант Фесун, правитель канцелярии отца Лохвицкий. Это были наши завсегдатаи, но и кроме них весьма часто обедали посторонние, дети обедали за общим столом. Всегда было весело, хотя обед состоял постоянно из рыбы, преимущественно лососины. Весьма редко на второе подавалась солонина. Это была особая роскошь... <...>
Нас также часто посещали николаевский священник отец Гавриил, сын архиерея Иннокентия. В память его отца мой отец и моя мать принимали очень радушно отца Гавриила и его жену.
В клубе каждую неделю был бал. За недостатком в Николаевске дам на эти балы ездили две мои старшие сестры. Паше было 9 лет, а Маше 8 лет. Играл уже настоящий военный оркестр, который был весною 1855 г. привезен из Иркутска.
В одной из казарм устраивали спектакли, играли по очереди то матросы, то офицерство с теми же дамами. Здесь я видел в первый раз "Ревизора" Гоголя. Разыгран он был прекрасно. Это не мое детское мнение, я говорю со слов других зрителей. В числе зрителей были и матросы, которых приводили на спектакль по очереди.
Отец ожидал, что в следующем году может прийти неприятель. Всю зиму строили батарею, которую назвали Константиновскою батареею. Батарея эта была построена среди реки Амур на отмели, покрываемой летом водою. Когда замерз Амур, то на этой отмели вбили высокие сваи, одна подле другой, наверху их скрепили большими брусьями, а внутренность засыпали землею, взятою тут же со дна реки, на том месте, где по мелководью река совершенно вымерзла, и сделали искусственный остров. Работу эту производили матросы. Она была для их здоровья весьма полезна, так как за всю зиму не было у них больного цингою ни одного матроса, тогда как выше по Амуру верст на 300 было поселение, где стояли семейные солдаты, привезенные из Иркутска, там переболели цингою почти все солдаты.
В декабре месяце 1855 г. отец попросил капитана 1-го ранга Лесовского проэкзаменовать моего старшего брата Жоржа и меня. Брату моему тогда было 13 лет, а мне 11,5 лет. Лесовский так экзаменовал. Тот арифметику разделил всю на билеты, то же сделал с алгеброй. Мы прошли с братом Жоржем всю геометрию и прямолинейную тригонометрию. Мой брат и я из каждого предмета брали по билету, каждый отвечал, а потом брали из той же кучки другой билет и отвечали, и потом продолжалось до тех пор, пока каждый из нас не рассказал своему экзаменатору половину курса. Экзамены продолжались около 10 дней, и мы выдержали их с братом хорошо. Отвечали математику сознательно и безошибочно так, что Лесовский о нас дал отцу весьма одобрительный отзыв.
Еще летом 1855 года отец мой поссорился с генерал-губернатором Муравьевым, так что отец мой не хотел даже с ним проститься, когда Муравьев уезжал из Николаевска через Аян в Иркутск, но их свели сослуживцы и помирили их на нейтральной почве. Их шлюпки сошлись посреди Амура, и они расцеловались. При таких отношениях со своим непосредственным начальством отцу было тяжело служить, и он еще осенью 1855 года писал Морскому Министру, просил его перевести на службу в Россию, и как причину такой просьбы он выставил то обстоятельство, что два его сына, мой старший брат Жорж и я, подросли и надо заняться нашим воспитанием, так как в отдаленной местности для этого нет средства. В январе 1856 года отец получил [письмо] от его высочества, великого князя Константина Николаевича, в котором он просил отца остаться еще на Амуре, так как нет лица, коим можно было бы его заменить, а ему нет надобности заботиться о воспитании детей, так как правительство считает своею обязанностью позаботиться о воспитании Ваших детей, и в доказательство, как об этом заботится, приложил высочайший приказ о зачислении брата моего и меня юнкерами флота в 47 флотский экипаж.
Меня с братом обмундировали по форме и повели в церковь присягать на верность царю и отечеству, так я начал свою государственную службу 11,5 лет, но наша жизнь с братом от этого не изменилась, мы остались теми же мальчишками, сохраняя звание губернаторских детей, так что не нам первым приходилась честь, а встречающиеся с нами всегда первые раскланивались.
В начале февраля 1856 г. получено было известие о сдаче Севастополя и предположение, что будет заключен мир. Отец получил разрешение вернуться в Россию. Было неизвестно, будет ли сообщение морем, чтобы ехать через Аян, почему отец решил построить особую баржу, на которой можно было бы подняться вверх по Амуру. Занялись ее постройкой, и она была готова к 1 мая 1856 года.
15 мая вся семья наша и, кроме того, получившие разрешение ехать с нами правитель канцелярии отца Лохвицкий, доктор Величковский, капитан 2 ранга Максутов и лейтенант Фесун отправились.
Отец с матерью и маленькими детьми поселились в каюте, а брат мой Жорж, я и остальные сопровождающие нас лица — наверху в каютах под пологом на открытом воздухе. На барже было еще 24 человека матросов, выслуживших срок службы и желавших этим воспользоваться случаем, чтобы вернуться в Россию.
Нашу баржу тащили на бичеве матросы противу течения, для чего они были разделены на 3 партии по 8 человек. Шли мы день и ночь и 18 мая прибыли к озеру Кизи. На пути посетили деревню, в которую перевезли еще в прошлом году переселенцев. В деревне этой бывшие с нами офицеры купили яиц 25 штук, за что заплатили 25 руб., и сделали яичницу. Она нам показалась особенно вкусной, так как мы не ели яиц со времен выезда из Камчатки. Откуда через два дня стали подниматься по реке Амур вверх. С каждою верстою берега становились все красивее и красивее. Помню, как на веслах мы обогнули громадную скалу, спускающуюся отвесно в реку. Что за красавица была. Пройдя ее, мы остановились, чтобы подождать спускающийся с верху Амура караван, который шел из Сретенска вниз по Амуру с провиантом и запасами для Николаевска. В этой местности было тепло, и мы купались. Ходили гулять по берегу в лесу. Кусты были в цвету. Подошла Троица, и верхушку нашей баржи, где мы спали, украсили ветками деревьев и цветами, но это нам даром не прошло, так как я, встав утром, почувствовал боль. Доктор осмотрел меня и вытащил из моей спины три впившихся клеща. Эту операцию ему пришлось сделать всем спавшим наверху, и наши кустовые и цветочные украшения были убраны.
Через день появился транспорт, сплавляемый вниз по реке Амур. От начальствующего мы узнали, что мир заключен, и тогда отец решил вернуться опять в Николаевск и на транспорте "Иртыш" идти на Аян и, находя благоразумным, ехать известным путем, чем идти вверх по совершенно неизвестной еще реке.
По решении этого вопроса мы стали спускаться вниз по Амуру, и с каждым днем становилось все холоднее и холоднее. Немного погодя до Николаевска поднялся сильный ветер, так что нельзя было идти вниз по течению реки, и мы остановились переждать непогоду около берега, который спадал... местами скалистыми обрывами. Матросы развели на берегу огонь варить себе пищу, я, конечно, побежал смотреть, как они варят, и увидал то, чего не ожидал. Между каменьев было такое количество змей, что трудно и вообразить, и матросы, ради шалости, ловили их, разломив конец ивового прута, в расщелину вставляли другой ивовый прут, наставляли у головы на змею и другой прут втыкали, и змея защемлялась в первом пруте. Потом они змей кормили табаком и вообще мучили их. Таким образом, они за время около получаса поймали около 50 змей. На другой день мы прибыли в Николаевск и начали готовиться к отплытию на Аян.
Прибыв вновь в Николаевск около 14 июня, мы должны были пересесть на транспорт "Иртыш", на котором собирались идти на Аян.
У нас еще с Аяна была большая ньюфаундлендская собака по кличке Барсик. Она прожила у нас пять лет в Камчатке и приехала с нами на Амур. Собака эта была очень к нам привязана. Как мы, дети, ни просили взять ее с собою, но отец не согласился на том основании, что когда придется ехать из Иркутска до Москвы в тарантасе, собака в нем сидеть не будет. Решили подарить собаку священнику отцу Гавриилу, который и обещал ее беречь. За день до нашего отъезда Барсик исчез. Когда на другой день мы переехали на транспорт "Иртыш", нашли Барсика нашего, спрятавшегося под диван. Взяли его и свезли к священнику, у которого он издох через неделю после нашего отплытия, как говорили его письма.
Из Николаевска мы вышли 20 июня, погода была холодная, так что мы ходили в теплых осенних пальто, это после жары, которую мы испытывали наверху Амура верст на 500 выше Николаевска в конце мая.
Шел дождь, было туманно. Северный фарватер, которым мы шли, был тогда весьма мало исследован, почему мы шли тихо, весьма часто становились на мель и стягивались и на шлюпках делали промер. Шли мы Амурским лиманом около двух недель, когда нам удалось пройти его, тогда, поставив паруса, пошли быстро к Аянскому порту Охотским морем, куда и прибыли 8 июля. Остановились в том доме, в котором провели детство. Я был проводником моих братьев и сестер, когда мы ходили осматривать местность.
Мы выехали из Аяна 13 июля. Собирали лошадей, которых нам для нашего багажа и собственного переезда нужно было до 100 лошадей.
Мать мою и маленьких моих сестер и братьев везли в качалках. Качалки эти устраивались так. Брались две довольно толстых жерди наподобие оглоблей, которые имеются на крестьянских телегах. Клались две таких жерди на землю на расстоянии толщины лошади и соединялись довольно прочными брусками с таким расчетом, чтобы можно было повесить две носилки одним концом на переднюю лошадь, а другим концом на заднюю лошадь так, чтобы голова ее не доставала будочки, сделанной из парусины на обручах между двумя брусьями, пространства между которыми обивались парусиной и служили сиденьем для пассажиров. В двух таких носилках поехали моя мать и вся наша остальная детвора, состоящая из двух братьев и 6 моих сестер. Отец ехал верхом, точно так же я и мой старший брат, правитель канцелярии отца Лохвицкий и доктор Величковский. Я тогда сел на лошадь первый раз в жизни, так же как и мой брат.
Отец с семьею в качалках и за ним вьючный караван двигались. Лохвицкий, Величковский, брат мой Жорж и я в сопровождении одного денщика ехали впереди рысью, сделали мы не останавливаясь 18 верст, слезли с лошадей и стали дожидать, когда догонят нас остальные. Мы прождали часа полтора, когда подошли остальные наши спутники и багаж. Около речки остановились и стали готовить обед. После обеда хотели ехать дальше, и нас с братом стали сажать опять на лошадей, но с непривычки у нас до того разболелись ноги, что мы с братом, сев на лошадь, заплакали от боли ног. Тогда отец, чтобы дать нам отдохнуть, велел остановить и ставить для ночлега палатки. Напились чаю и в 8 часов уже спали в палатках, на бывших с нами медвежьих шкурах. На следующий день я с братом уже попривыкли к верховой езде. Ехали мы в порядке прошлого дня, то есть рысью Лохвицкий, Величковский, брат мой Жорж, я и денщик.
Мы далеко опережали наш остальной караван. В нашем отряде не было никакого оружия, хотя в лесу было и не совсем безопасно, так как водилось там довольно медведей, по дороге мы встречали остатки задранных медведями лошадей. Остальной караван шел шагом. Мы пустились в путь в 6 часов утра. Наш первый отряд, пройдя без отдыха часа два, остановился. Мы слезли с лошадей, походили, поели княженику, момуровку. Через час поехали дальше и около 10,5 часов остановились на берегу реки Алдан, подождали остальной караван, пообедали и около половины второго двинулись опять в путь. Переехали вброд реку Алдан и ехали тем же порядком до 6 часов вечера, переехали опять вброд реку Алдан и остановились на ночлег около избушки приютов для приезжающих зимою. Жили там якуты, содержавшие как бы почтовую станцию. Подъехали, поужинали, говорили, что сделали сегодня около 60 верст и что завтра будет трудный путь — перевал через Джуг-Джур, гору Северного хребта. Это после того, как сделали в день до 60 верст.
На следующий день мы были уже в 6 часов утра на лошадях. Сперва наш быстрый передовой отряд ехал рысью, переезжали вброд реку Алдан с одного на другой берег раз двадцать, так как скалистые берега реки подходили то к одной стороне реки, то к другой, и... мы меняли берег реки. Подождали наш караван и поехали уже все вместе, поднимались в гору верст шесть почти все время по руслу самой реки Алдан, которая здесь представляла небольшой ручеек. Проплыв реку, мы стали подниматься в гору по ее склону, никакой растительности, грунт, щебень, с правой стороны пологий склон, а с левой крутой глубокий откос, тоже весь покрытый щебнем. Мы все слезли с лошадей, нас, мальчиков, привязали веревкой к якутам, которые провожали каждого из наших спутников, и пошли мы пешком в гору. Шли мы в гору таким образом версты три и попали в снег. Это было 16 июля. Из этого можно заключить, как мы высоко поднялись. Это одна из нижайших высот Северного хребта. Снегом прошли версты полторы и поднялись на вершину горы. Сели опять на лошадей и стали спускаться вниз с горы, южный склон которой был гораздо положе и покрыт кедровником. Около 5 часов мы остановились, так как пошел дождь. Развели костры и стали варить обед, а до тех пор питались только черными сухарями и пили воду.
Когда ставили палатки, стреляли некоторое время, чтобы отогнать медведей, которых, как говорили, здесь было много. В этот день мы сделали до 50 верст.
На следующий день мы опять сели на лошадей и пустились в путь. Обедали в 12 часов. Погода была хорошая, и остановились в 5 часов ночевать опять в палатках. Мы, дети, конечно, до сна еще побегали и собирали лесную землянику, которую видели первый раз в жизни. За день сделали около 40 верст. Пятый день при хорошей погоде сделали около 50 верст, на шестой день только 30 верст и к 2 часам приехали в село Нелькан, стоящее на реке Мае. В Нелькане для нас были приготовлены две баржи. Каждая имела каюту, и довольно большую. На первой барже ехали отец, мать и восемь человек моих сестер и братьев, на второй Лохвицкий, Величковский, мой брат Жоря, я и Петя Губарев, который ехал с нами в Петербург для поступления в корпус. Багаж наш был уложен в ящиках, обитых кожей, одинакового размера, приспособленных к вьючной перевозке. Он был положен по краям каюты, покрыт медвежьими шкурами и заменял нам постели. На нашей же барже была устроена кухня. Мы поместились на баржах в день нашего приезда и первую ночь после 6 дней провели раздевшись и спали спокойно.
На следующий день рано утром, тогда, когда мы, дети, еще спали, оставили мы Нелькан и поплыли вниз по Мае. Нашими матросами были якуты, мы плыли по течению, и якуты гребли только тогда, когда наши суда сбивались с пути, а то нас несло течение реки. Встречались поселения сосланных старообрядцев, размещенные верст на 30 одно от другого. Поселения эти составляли как бы почтовые станции. Летом почта шла на лодках бичевою на лошадях против течения. Мы плыли день и ночь и останавливались только два раза в день: в 12 часов дня для обеда и в 7 часов для ужина.
Останавливались потому, что обед и ужин варился на нашей лодке, а обедали и ужинали мы все вместе.
Реку Маю мы прошли в 3 дня. Берега ее низкие и лесистые, и вступили в реку Алдан, более широкую и уже в большей части своей гористую, и тоже берега ее были покрыты хорошим хвойным лесом. Алданом мы плыли 4 дня спокойно при прекрасной погоде, было очень тепло. Чего было много — это молока. Якуты — прекрасные скотоводы, и молочное дело у них прекрасно развито. Они пьют масло, растопленное в самоваре, как мы чай. Один из наших якутов уже в конце нашего путешествия по Алдану заболел, и наш доктор Величковский дал ему три ложки касторового масла, и оно ему так понравилось, что он попросил еще, но ему, конечно, не дали. Это нас, детей, очень забавляло, так как мы были большие нелюбители этого напитка, а в то время оно было первое лекарство, и его давали при всяком заболевании.
Остановившись при слиянии Алдана и Лены, мы вышли из наших лодок и на телегах за 30 верст переехали в Якутск, а наши лодки перевели по реке Лене на какое-то расстояние выше Якутска. Дорогу эту я сделал в первый раз в жизни в телеге, до сих пор я такого экипажа не видал. Точно так же в Якутии я увидел первую в жизни каменную постройку — церковь. Мы остановились в доме фактории Российско-Американской компании и прожили в Якутске 3 дня, так как горожане пожелали чествовать моего отца обедом. В конце июля мы выехали на наших лодках вверх по реке Лене. В бичеву каждой лодки впрягалось по 5 лошадей, верхом на которых в большинстве случаев сидели бабы, и лошади везли бичеву почти все время рысью. Через каждые 20 или 25 верст было селение, жители которого занимались бичевою, дорога шла левым берегом реки Лены. Когда берег реки шел скалами, мы переходили на другой берег реки на веслах и там брали новых лошадей для бичевника. Мы плыли день и ночь и останавливались только для перемены лошадей и на более длительный срок для обеда и ужина, когда соединялись пассажиры обеих наших лодок. Берега Лены красивы, на большом пространстве гористые, покрыты лесом и совершенно пустынные. Поселения встречались только через каждые 20 или 25 верст. Правый берег реки положе левого, и я помню, что, идя правым берегом и глядя на левый красивый, гористый, покрытый лесом, но совершенно пустынный берег, открывалась картина: стоит прекрасный каменный дворец с колоннами, террасами, при нем разбит парк. Это жилище золотопромышленника. Картина эта представлялась нам — детям — чем-то волшебным.
В городе Киренске, расположенном на правом низменном берегу реки Лены, мы останавливались на несколько часов, чтобы поклониться могиле нашего старшего брата, родившегося в Иркутске еще на пути отца из Петербурга в Охотск и умершего в Киренске.
Таким образом, мы поднимались по Лене до 20 августа, не доходя до Иркутска 300 верст. Здесь мы пересели в тарантасы и телеги. Поезд наш состоял из двух тарантасов и четырех телег. В двух тарантасах и двух телегах ехала наша семья, и две телеги везли наши вещи, я ехал в телеге. Было очень неудобно, очень трясло. Весьма часто приходилось ехать горами, весьма крутыми, и при спуске с них колеса тормозились, то есть привязывали задние колеса веревками к кузову телеги. Ноги пассажиров в таких случаях спускались с телеги, и мы шли пешком.
22 августа мы приехали в Иркутск, остановились в квартире г. Черных, бывшего агента Российско-Американской компании. Отец в день приезда занялся приисканием тарантасов, покупкою их и приспособлением для дальнейшего путешествия. Купили 4 тарантаса.
23 августа водили брата моего и меня в театр, настоящий театр, и мы сидели в ложе бельэтажа. Играли драму "Смерть Ляпунова". Я был в восторге, но мои соседи по ложе Лохвицкий и Величковский очень потешались тем, что главная драматическая артистка была кривая, всего с одним глазом, но я этого лично не заметил.
У нашего хозяина при доме был сад, в котором росла облепиха. Это ягоды величиною с бруснику, растущие на дереве величиною с яблоню и облепляющие совершенно плотно ветви дерева. Вкусом она похожа на анис.
24 августа отцу город давал обед в честь одержанной им в этот день победы. 26 августа тарантасы были готовы. Их было четыре. Два из них крытые, вроде карет. В первом ехал отец с частью детей, во втором моя мать, тоже с другой частью. Сзади тарантасов были прикреплены большие ящики, в которых были уложены вещи, запертые большими замками на толстых запорах. Другие два тарантаса были с верхом, наподобие колясок. В первом из них ехал я, старшая моя сестра и доктор Величковский. Сзади нашего тарантаса было устроено сиденье, в котором ехал наш дядька Кирилла и еще денщик. Во втором таком же тарантасе замыкали наше шествие правитель канцелярии отца Лохвицкий, мой брат Жоря и Петя Губарев. Затем впереди нас ехали исправники для заготовления лошадей.
В тарантасах на их дне положены были вьючные ящики с нашими вещами. На них положено немного сена, и покрыты они были одеялами из волчьей шкуры. У каждого была подушка, и мы ехали всю дорогу лежа покрытые такими одеялами. Через час по выезде из Иркутска мы подъехали к переправе через Ангару после слияния ее у самого Иркутска с рекою Иртыш, и меня поразило, что половина реки Ангары имела воду мутную, желтоватого цвета, а другая половина ближнего Иртыша свежую, синюю воду. В этом месте воды двух рек еще не смешались. Переплыть через реку на паромах заняло много времени, так как наш караван надо было перевезти в два приема. Мы все переехали на первом пароме и пошли в монастырь святого Иннокентия, находившийся на том берегу, и отслужили там напутственный молебен. И когда были перевезены наши тарантасы, мы двинулись в путь. Впереди нас ехали на перекладной исправник или становой пристав для того, чтобы к нашему приезду на станцию заготовлять лошадей. <...> Останавливались мы на станциях часа на полтора два раза в день для обеда и ужина, а то все ехали безостановочно день и ночь. Дорога показалась нам долгою. Сапогов я на ночь не снимал, и у меня начали болеть ноги. Доктор приказал мне снять сапоги, что я и исполнил. Но в ту же ночь наш тарантас опрокинулся, и мне пришлось лезть в грязь босиком, поэтому я не снимал сапогов еще три дня, а как снял — опять опрокинулись, и я считал это несчастьем, больше сапог не снимал. Приехав в Енисейскую губернию, мы поехали очень скоро, так как дорога была прекраснее шоссе. Про это шоссе нам на дороге рассказывали следующую легенду. Будто генерал-губернатор Муравьев, ехав по делам службы из Иркутска в Петербург, нашел дорогу очень скверной, позвал к себе исправника, приказав ему, чтобы по возвращении было шоссе. И действительно, по возвращении Муравьева шоссе было готово, так как исправник во исполнение приказания Муравьева согнал всех близ дороги поселенных крестьян, заставил их делать шоссе, оторвал их от полевой работы, чем и разорил их. Крестьяне пожаловались будто бы Муравьеву, и он уволил чересчур исполнительного исправника. Не знаю, правда ли это, но об этом говорили в то время, и я сам лично ехал по этому шоссе. Ехавши этим шоссе одною ночью по Енисейской губернии, на нашем тарантасе злоумышленники разрезали кожаный фартук, которым были прикрыты ноги сидящих среди нашего тарантаса Кирилла и денщика, но они этого не заметили, так как крепко спали.
В конце сентября мы приехали в Томск, где остановились в гостинице на главной улице и прожили неделю, так как заболела моя мать и мы ожидали ее выздоровления. Во время бытности нашей в Томске шел дождь, на улицу нас не выпускали, так как была страшная грязь. Мы любовались из окон, как публика ездила по городу на особенно устроенных дрожках. Две длинные жерди, поставленные на четырех колесах, посредине этих жердей поставлен экипаж, в котором сидят два пассажира спиною друг к другу. Спереди сидит кучер, грязь по ступицу. Едут шагом.
Стало немного морозить, и мы выехали из Томска, переехали на паромах реку Обь и взяли путь на Ишим, до которого от Томска около 1200 верст и дорога идет степью, имеющую свойство во время дождей быть непролазно грязной. Отец торопился проехать ее возможно скорее и когда дорога была гладка, как скатерть, почему мы остановились только раз в день для обеда и проехали степь в четыре дня. Одно только было исключение, когда мы обедали два раза в день. Это случилось таким образом, когда мы приехали на одну из станций. К моему отцу пришел один из жителей села, служивший прежде боцманом на корабле "Александр Невский", на котором служил мой отец, и вместе с ним был в сражении. На корабле случилось неповиновение команды после оставления моим отцом службы на нем. И этот боцман был сослан в Сибирь на поселение. Бывший боцман уговаривал отца идти в нему обедать, он жил против почтовой станции, дом у него был двухэтажный, во втором этаже была большая гостиная в несколько окон. Она была меблирована диванами из красного дерева. Обед нам подали обильный, из четырех блюд. Все время бывший боцман просил отца моего похлопотать в Петербурге о том, чтобы ему разрешили вернуться на родину. Несмотря на убеждения отца, что на родине ему нельзя будет жить так роскошно, как он живет здесь, он все просил, говоря, что тоскует по родине. Отец обещал ему похлопотать. И хлопоты были удачные для бывшего боцмана, и он получил разрешение вернуться на родину. Что было с ним на родине, я не знаю.
Около пятого октября мы приехали в Пермь и остановились у князя Мансюги, бывшего в Перми управляющим правления Министерства государственных имуществ. Он был женат на сестре матери моей мамы, Яковкиной, дочери бывшего первого ректора Казанского университета, на другой сестре был женат мой дед барон Врангель, инспектор училища правоведения. В Перми мы прожили дня четыре, ожидая возможности переехать через Каму.
Когда ледоход немного уменьшился, нас перевезли через нее на паромах, и мы на своих тарантасах поехали дальше.
Реку Вятку мы переехали уже по льду, прибыли в Казань и остановились там на два дня у бабушки... г-жи Янковской, которая жила там со своими двумя незамужними дочерьми, сестрами моей матери. Поехали оттуда на наших тарантасах, хотя местами был снег. Ехали скоро, так как лошади и дорога шоссе были хорошие. Нижний Новгород и Владимир проехали мы ночью, и я их не видал. 1-го ноября поздно вечером мы приехали. Остановились в гостинице, какой и где не помню. Помню, что ехали городом долго. Проехали всю Сибирь и Россию, и у нас ничего не украли, а в Москве разбили один сундук, прикрепленный сзади тарантаса, и вытащили несколько меховых вещей.
В Москве нас встретил брат и незамужняя сестра моей матери, барон Врангель. В Москве мы пробыли один день и ездили поклониться святым в Кремль. Привыкнув к постоянному посещению все больших и больших городов, Москва на меня не произвела особого впечатления, так как она была хотя и большая, но больших хороших домов в ней тогда было очень мало.
Из Москвы мы отправились в Петербург в почтовом поезде по железной дороге. Для нас был отделен целый вагон 1-го класса, так что ехать нам было очень удобно, особенно после езды в тарантасах и особенно верхом. 5 ноября мы прибыли в Петербург, и прямо с вокзала нас всех повезли к бабушке, баронессе Врангель, где нас оставили обедать и мы познакомились со своими новыми родственниками, которые пришли посмотреть мою мать, с которою они расстались.
Дальше жизнь моя потекла обыкновенным путем и не представляла собою особого интереса, почему я и прекращаю дальнейшее повествование.
Примечания (составлены В. П. Мартыненко)
10 Офицер корпуса флотских штурманов Больчунин известен своей мореходной описью побережья Камчатки от Лопатки до Тигиля, сделанной в 1853 г. по поручению В. С. Завойко. >>
11 Это был пароход "Вираго". >>
12 Командующий объединенной англо-французской эскадрой контр-адмирал Дэвид Прайс нес свой флаг на корабле "Президент". Покончил жизнь самоубийством 18 августа, после первого штурма Петропавловска. >>
13 Речь идет о знамени Гибралтарского полка морской пехоты, подобранном после боя на Никольской сопке. Это знамя было доставлено в Петербург Д. П. Максутовым. Хранится в Эрмитаже. Копию знамени можно увидеть в экспозиции Камчатского областного краеведческого музея. >>
14 Здесь автор неточен. В строительстве фортификационных укреплений Петропавловского порта и обороне его непосредственное участие принимал инженер-поручик Константин Иосифович (Осипович) Мровинский, направленный в распоряжение В. С. Завойко генерал-губернатором Восточной Сибири Н. Н. Муравьевым. >>
15 Эскадра под командованием В. С. Завойко вышла в море 5 апреля 1855 г. >>
16 Степан Степанович Лесовский — командир фрегата "Диана" в период миссии адмирала Е. В. Путятина в Японию, впоследствии командующий Тихоокеанской эскадрой. >>
17 Дмитрий Петрович Максутов. >>
Публикуется по
литературно-художественному сборнику "Камчатка" (Петропавловск-Камчатский, 1993).
Иллюстрации к статье добавлены авторами сайта.